Елена Верейская - Три девочки [История одной квартиры]
– Не брал я вашего ящика, – буркнул Гулька.
А тот перевел глаза на меня:
– Где ящик с инструментами?
У меня сразу спина вспотела. Смотрим друг другу прямо в глаза. И такие у него глаза… объяснить бы я тогда ни за что не сумел, а вот почувствовал: нельзя им солгать. А и сказать нельзя, Гульки боюсь. Стою и молчу. И вдруг вижу, что у директора под седыми усами губы улыбкой дрогнули: уж очень смешная, видно, у меня рожа в тот миг была, и понял он меня насквозь. И вдруг спрашивает:
– Это, должно быть, твое первое «дело»?
И – неожиданно для самого себя – я прошептал:
– Первое…
И глаза опустил, очень стыдно стало.
– И последнее? А, Леня? – Не вижу я его, а по голосу слышу: улыбается.
Поднял я голову, встретился снова с ним глазами и сказал громко и твердо:
– И последнее, Михаил Иванович. Верьте мне!
А он обратился к Вихрашке:
– Ну, ты иди в класс; звонок сейчас будет, И никому – ни слова.
– Но, папа… – начала она.
– Иди!
Вихрашка вышла. А директор снова ко мне:
– Теперь расскажи все, как было.
Нелегко было мне рассказывать. Гульку, хоть и не вижу, а всем своим телом рядом чувствую. Словно его ненависть меня всего обволокла, сковывает. А в глаза мои смотрят другие глаза – спокойные, добрые, и словно говорят: «Не бойся, рассказывай».
Ну, я все и рассказал, как было. А уже на Гульку, конечно, и не оглядываюсь.
Кончил. А директор мне говорит самым что ни на есть обыкновенным тоном, точно очередное задание дает:
– Вот что, поди-ка в сени, возьми стремянку, привяжешь ко всем четырем концам по грузу, чтобы она на дно встала и течением бы ее не сбило. Достанешь ящик, принесешь мне сюда. Если нужно будет, возьми кого-нибудь в помощь.
Вышел я, на Гульку так и не оглянулся. Только дверь за собой прикрыл, – бросается от окна ко мне Вихрашка. Ждала она тут, оказывается. Схватила меня за руку, взволнованная такая, смотрит прямо в глаза:
– Вышло так, будто я, и вправду, ябеда… Не выдавала я вас… Говорила, сама сорвалась… А про ящик ничего я и не знала. Веришь?
А я смотрю на нее, и такая у меня радость на душе, – кажется, закричал бы на весь мир!
– Верю, – говорю, – Вихрашка. Значит, ты не видела, как Гулька его в нору под корнями совал?
Мотает головой:
– Я на берег вышла, вижу, он на мускулах на корень подтягивается. Понравилось мне, – здорово так. Я вас и окликнула. А ящик – в норе?
– В норе. Ну, а если бы увидела, – донесла бы?
– Нет. Самого бы его вернуть заставила.
– Это Гульку бы заставила? – Я расхохотался. – Не знаешь ты его.
– А вот заставила бы, – упрямо говорит. – Как так не заставить?
– Слушай, – я говорю, – ну, а если бы не заставила?
А она совсем просто говорит:
– Ну, тогда, конечно, папе бы сказала. Инструменты-то для нас же. Что же, – я буду вора покрывать?
Через полчаса принес я ящик директору. А он уже один в кабинете. Не посмел я спросить, где Гулька. Директор взял ящик.
– Теперь иди, – говорит, – в класс. Никому ничего не рассказывай. Если педагог спросит, почему на урок опоздал, скажи, – я задержал. Иди.
Леонтий Федорович снова умолк. Люся затормошила его за рукав.
– Ну, дальше! Дальше!
– Дальше, если все подробно рассказывать, до утра не расскажу.
– Ну, хоть коротко. Как дальше с Вихрашкой было? – попросила Катя.
– И Гулька куда девался? – прибавила Люся.
– Гульку я так больше и не видел, – продолжал Леонтий Федорович, – его в тот же день Михаил Иванович с одним уезжающим педагогом в город отослал, а оттуда в колонию отправили. Уже через полгода нашего детдома было не узнать, – вышел он и по учебе и по дисциплине на одно из первых мест.
А с Вихрашкой у нас началась большая, хорошая дружба. Были мы в одном классе, вместе учились, вместе отдыхали, делились и радостью, и горем. Прошло два чудесных, счастливых года. И вдруг узнаем мы, что переводят Михаила Ивановича в другой город, – новый детдом налаживать. Как громом это нас поразило… И Вихрашка расстроилась. «Если бы, – говорит, – у нас большая семья была, осталась бы я с вами до окончания школы. А папу одного бросить не могу…»
Не забуду я никогда последнего вечера. Собрались мы все, до поздней ночи разойтись не могли… И сказал нам Михаил Иванович прощальную речь о том, какими советские люди должны быть. И как сейчас помню, закончил он ее так: «Знаю, – говорит, – будете вы достойными сынами и дочерьми Родины, но хочется мне еще одного вам пожелать: будьте такими, чтобы всем окружающим было около вас всегда тепло и весело». – И вдруг кто-то с места крикнул: «Такими, Михаил Иванович, как ваша Вихрашка?»
Шум тут поднялся! Зааплодировали, закричали, и все на Вихрашку смотрят. А она смутилась, покраснела чуть ли не до слез. Я с ней рядом сидел, взглянул на нее и вдруг понял, – нет для меня в мире ничего дороже этой девушки…
А рано утром увез их грузовик в город. Посмотрел я им вслед и сразу дисциплину нарушил. Не смог в класс идти. Забился в сарай, в темный угол и в первый раз за много лет ревел. Ревел, как маленький…
Ну вот и рассказ о Вихрашке, – закончил Леонтий Федорович.
Катя совсем высунулась из-под платка
– И так вы ее потом никогда и не видели?
– Видел. – Леонтий Федорович улыбнулся.
Наташа забилась за его спину.
– Она и сейчас жива?
– Жива.
– А знаете, где она сейчас? – спросила Люся.
– Знаю.
– Где же? – в один голос спросили Катя и Люся.
– В кухне. Готовит нам ужин, – тихо ответил Леонтий Федорович.
Глава V
– Девочки! Идите сюда! Скорей, скорей!
Наташа стояла посреди классной. Катя и Люся вбежали с двух сторон.
– Что случилось?!
Наташа молча показала им пальцами на дверь в комнату доктора. Замок был не защелкнут.
– Он сейчас ушел на работу, – заговорила Наташа, – ведь он так с драным локтем и ходит. Что, если сюрприз ему устроить, стащить пиджак – я видела, он в другом пошел, – починить и на место повесить? А?
– А кстати и посмотрим! – И Люся приоткрыла дверь.
– А не рассердится он, девочки? – спросила Катя, тоже заглядывая в комнату.
– Так мы же ему лучше сделаем. Пойдемте только все вместе. – И Наташа первая вошла в комнату.
Они были дома одни, но весь этот разговор велся почему-то вполголоса, и в комнату доктора они вошли на цыпочках.
Доктор занимал две комнаты. В первой была библиотека. Полки, битком набитые книгами, стояли и вдоль всех стен и от простенка между окнами к входной двери, деля комнату почти пополам. Книги были наложены высокими стопками и на столах, и на подоконниках, и местами даже на полу. На всем лежал густой слой пыли. Пол, видимо, тоже очень давно не подметался.
– Книг-то! Книг-то! – прошептала Люся. – Неужели он их все прочел? Это и вправду с ума сойти.
– Ну, так за всю же жизнь, – тоже шепотом возразила Наташа. – А лет-то ему сколько!
– Он уже, видно, их давно не читает: пылью все покрылись, – шепнула Катя.
– Интересно, а что у него там? – И Люся первая двинулась на цыпочках к маленькой двери во вторую комнату. Все трое вошли и остановились у порога.
Первое, что им бросилось в глаза, был большой портрет молодой женщины. Она сидела в глубоком кресле, уронив на колени книгу, и будто смотрела прямо на них. Губы ее чуть-чуть улыбались, но глаза – большие и темные – были внимательны и печальны.
– Жена… – прошептала Люся.
– Какая хорошая!.. – и Наташа присела на краешек кресла, не спуская глаз с портрета.
Катя тяжело вздохнула.
– Девочки, – совсем тихо прошептала она, – а вдруг ему будет неприятно, что мы на нее смотрим?..
Наташа и Люся ничего не ответили, и все три притихли, продолжая рассматривать портрет. Первая нарушила молчание Люся. Она окинула взглядом всю небольшую комнату и тронула Наташу за плечо:
– Смотри! Ты сидишь на том самом кресле…
Наташа вскочила на ноги и оглянулась. Да, кресло было то самое, что на портрете. Наташе вдруг показалось, что она поступила очень дурно, усевшись на него. Она снова взглянула на портрет. Печальные глаза женщины смотрели прямо в ее глаза.
– Девочки, – взволнованно прошептала она, – давайте сделаем доктору что-нибудь очень-очень хорошее!
– Верно! – Люся кивнула головой. – Починим ему пиджак и…
– И уберем его комнаты! – перебила ее Катя.
Они внимательно огляделись. Под портретом стоял огромный письменный стол, весь заваленный книгами и рукописями. Они лежали в беспорядке, но пыли на них не было. Перед массивной мраморной чернильницей лежал лист бумаги, до половины исписанный крупным, но очень неразборчивым почерком. Люся взяла его.
– Люська! – Наташа испуганно схватила ее за руку. – Положи обратно! На письменном столе ничего нельзя трогать. Мне папа всегда говорит: «Чужой письменный стол – святыня».
– А беспорядок-то на нем! – Люся засмеялась и зажала рот рукой. – Вроде как у меня!
